_Городишко Пинега — место дикое да топкое, проклятущее место: куда ни глянь — чащобы непролазные, куда ни ступи — болота мшистые. Окрест на версты многие — только кочкарник, мшага, осока, клюква да морошка, а надо всем этим тучей кромешной виснет кровососущий и ликующий от крови гнус.
Так и говорили тогда пинежане:
— Волка то мы и сами залягаем, а вот от комарья никак не отбиться… Ложись и помирай. Пущай жрет, коли в нем настоящего благородного понимания нету… Бяда с гнусом, прямо бяда!
Вокруг уездной канцелярии скучились кое как, вразброд невеселые домишки. По гнилым мосткам хлюпают заросшие сивым волосом дремотные обыватели — весьма опохмеленные. В руке у каждого — дубье, чтобы от бездомных собак было чем отмахиваться. Ну а ежели палкой не спасешься, тогда один выход: на четвереньки вставай и лай — собаки тебя уже не тронут.
А собачье в Пинеге злое: уж на что волки тундровые (сами ростом с теленка) и те — все окрестные деревни обвоют, а на пинежские улицы забегать побаиваются.
Во главе вечно голодной и лютой пинежской своры стояла тогда матерая истасканная сука с желтыми зубами, и пинежане за одну привычку ее, свойственную каждой собаке, окрестили ее метким словом — «задрыга»…
Невесело жить на Пинеге. Будто отрезали тебя от России — ломтем ненужным, задвинули на край стола: пропадай ты пропадом! И летом (под тонкий комариный зуд), и зимой (под метельные визги и всхлипы) смыкается над городом, словно цирковой купол, глухая непроницаемая тоска. Приезжала тут как то, еще в Севастопольскую кампанию, персона одна важная из столицы, выучила чиновников играть в преферанс — так и на том спасибо. Ну и выпил человек от тоски этой самой. Ну закусил чем бог послал. Ну вестимо, и похмелил себя с утра пораньше… А дальше то что? Дальше то как жить будем?
— Ништо, — говорят люди опытные. — До нас на Пинеге тако жили, не тужили. И опосля нас жить станут тако же… Самое главное, Иван Прокофьич, это — не терять хладнокровия. Все можешь делать, хучь нагишом по сугробам бегай, но хладнокровие при этом блюди…
Читают здесь «Губернские ведомости», что по месяцу из Архангельска доходят, да еще вот у секретаря уездного — Аполлона Вознесенского (которого из духовной академии за неистовое пьянство вышибли) книжки берут разные для прочтения. Дамы пинежские от Тургенева и графини Салиас де Турнемир без ума бывают. А сильный пол предпочитает Дюма и Вальтера Скотта, дабы, умственно беседуя с королями и принцессами, и себе в мыслях рыцарский замок построить.
Сам же владелец библиотеки, единой на всю округу, Аполлон Вознесенский — человек вполне образованный и потому самодержавно гневен в поступках своих. Ежели станешь ему перечить, он тебя, как лягуху поганую, расшибет. Во образе честной жизни своей Вознесенский весьма дик. Ногтей не стрижет, волос не коротит на башке своей и любит пить водку пополам с мадерой. А когда напьется, то берет гвозди и молоток — забивает гвозди куда попало, отчего удивительно быстро трезвеет. Взяток секретарь от народа не берет, живет бедненько. Однако уважением в обществе он пользуется и с отцом Герасимом Нерукотворновым до слез о тайнах мироздания спорит.
К тому же, по старой студенческой памяти, Вознесенский в какие то газеты вхож. Правда, давно уже ничего не пишет, но еще грозится написать толстенную книгу о разных гшнежских мерзостях. Будучи трезв, Аполлоша даже скромен: мол, все уже он продумал — только писать. А в пьянственном виде он кричит на обывателей слова ужасные — такие слова:
— Я вас всех знаю как облупленных! У меня книжка уже готова… один последний взмах пера остался. Вдохновения ожидаю адского, аки молния, дабы одним ударом покончить с вами. И только прах оставлю от Пинеги!
Только дважды в году оживает Пинега от затяжной медвежьей спячки: одна ярмарка — на праздник Николы, другая — на Благовещенье. Тогда с утра до ночи меж возов и оленьих аргишейх разный заезжий люд топчется. Кто покупает, а кто — просто так, глядит больше.
Тут и самоеда из Пустозерска увидишь, и гости ярославские с красным товаром понаедут, хитрый инжемец шкурки беличьи по снегу разложит. Холмогорские косторезы бродят — присматриваются к костям моржовым и мамонтовым, чтобы увезти кость домой, и там, всю полярную ночь до весны самой, резать и резать узоры драгоценные.
Иногда цыганка появится, тряся юбками: весь город у нее перегадает. А то мужик из кабака вывалится наискосок, увидит оглобли пустые, завоет благим матом:
— Ратуйте, православные, лошадку остатнюю увели!..
И сразу шапку на палку возденет, сигналит ею над головами, чтобы все издалека видели: горе случилось у человека…
Из местных же примечательностей в Пинеге только собор, строенный еще при Екатерине II, да славный монастырь Красногорский, что в двенадцати верстах от города. Вознесся сей монастырь на высоком холме — поближе к Богу. Тускло посвечивают витые луковицы храмов, внизу река бежит не спеша к океану, а наверху облака плывут. Тишина вокруг, тишина…
И показывает отец настоятель каликам перехожим грубую плиту каменную, по которой упокоился вдали от славы московский князь Василий Голицын. Да еще в ризнице — плащаница старая и «воздухи» узорчатые, руками царевны Софьюшки для своего любимца шитые. Вот и все, что осталось от страсти горючей.
Давно это было… Так давно, что дожди уже смыли надгробные письмена, а ту Красногорскую рощицу, в которой гулял опальный вельможа, вырубил недавно первогильдейский купец Тимофей Горкушин, который по паспорту своему числился в «почетных потомственных гражданах» великой Российской империи…
Ну, вот и весь вам город Пинега, а душ человеческих в нем на то время считалось всего четыре сотни.
Деревня!
А что больше всего любили в Пинеге, так это — политику, язви ее в корень. Вот уж здесь любой регистратор коллежский или ревизор винных откупов рассуждал до хрипоты в голосе и дрожания в суставах. По газетам все, бывало, обсудят. Перессорятся меж собой. Выпьют. Закусят. Помирятся. И каждый раз придут к согласному заключению:
— Мы люди лесные, еловой шишкой чешемся; до нас никакому Гамбетте не доплюнуть. А все таки какие мы либералы, господа! Без сомнения скажем: Пинега ныне стала родным братом Парижу…