_(Иногда ему казалось, что все заблудшее сгинуло в былых ненастьях, но если случится нечто, тревожное и размыкающее его с пропащим прошлым, тогда жизнь, еще необходимая ему, вновь расцветится бравурными красками, словно тот карнавал, что отшумел на пороге зрелости…) Новый морозный день зачинался над Камчаткою. Со двора, повизгивая, хозяина звали собаки. Подкинув в руке тяжелый «бюксфлинт» дальнего боя, Исполатов ловко насытил его двумя острыми жалящими пулями, а третий ствол — для стрельбы картечью — он оставил пустым. Пышная оторочка рыжего меха обрамляла лицо камчатского траппера, жесткое и темное от стужи.
— Ну, я поехал! Провожать не надо.
Казачий урядник Сотенный скинул ноги с лежанки.
— Что ж, езжай. Когда свидимся то?
— К аукциону приеду.
— А раньше?
— Нечего мне тут делать…
Зевнув, урядник крутанул ручку граммофона, расписанного лазоревыми букетами, в спину уходящему с трагическим надрывом пропела до хрипоты заезженная пластинка:
Все сметено могучим ураганом.
Теперь мы станем мирно кочевать…
Исполатов ногою захлопнул за собой дверь. Подминая снег мягкими торбасами, он спустился с крыльца. Поверх кухлянки из пыжика, пошитой мездрою наружу, похрустывала рубаха из грубой самодельной замши ровдуги. Голову покрывал коряцкий капор с пришитыми к нему ушами матерого волка, которые торчали врозь — всегда настороженные, будто чуяли опасность.
Четырнадцать собак, застегнутых в плотные ездовые гужи, встретили повелителя голодным обрывистым лаем.
— Ти иха! — сказал он им. — Кормить стану дома.
Потрепав за ухо вожака (по кличке Патлак), охотник приладил сбоку нарт неразлучный, «бюксфлинт». Час был еще ранний. Авачинская сопка едва виднелась в туманной изморози. Исполатов не понуждал собак к быстрой езде, благо впереди лежал целый день, в конце которого его встретит на зимовье Марьяна, а собак — жирные ломти юколы. Возле бывшей фактории Гутчисона и Ке он чуть придержал упряжку, чтобы глянуть на термометр. Ртутный столбик показывал потепление — всего 19 градусов ниже нуля… Был месяц март 1903 года!
На выезде из Петропавловска, среди развалюх халуп, похожих на дровяные сараи, красовалась лавка колониальных товаров. Длинным остолом, визжащим по снегу, траппер затормозил упряжку. Впалыми животами собаки улеглись в сугробы, а Патлак свернул хвост в колечко и уселся Поверх него, как на подушку. Исполатов сказал вожаку, словно человеку, обыденные слова:
— Подожди меня, приятель. Я скоро вернусь.
В сенях лавки его перехватил изнемогший от пьянства уездный чиновник Неякин, начал клянчить:
— Сашка, будь другом, продай соболька.
— Я всех сдал в казну.
— Не ври, — скулил чиновник. — Небось Мишке то Сотенному привез. Ежели и мне соболька уступишь, так я тебе про явинского почтальона такое расскажу… ахнешь!
Устранив забулдыгу, траппер шагнул внутрь лавки. Торговец без лишних слов снял с полки бутыль со спиртом.
— Чем заешь? — вопросил дельно.
— Вчера с урядником согрешил, сегодня — баста.
— Чего заговелся?
— Дорога трудная. А груз большой.
— Много ль взял?
— Фунтов с тысячу. Даже копылья у нарт крякнули.
Лавочник глянул в окошко, на глазок оценив собак:
— За вожака то сколько платил?
— Четыреста. Он нездешний — из бухты Провидения.
— За одну псину экие деньги… Ай ай!
— Патлак того стоит. Он оборачивается note 1.
— А ты то как, Сашка? Тоже оборачиваешься?
— Редко.
— Оно и плохо! Не видишь, что у тебя за спиной творится… Шлюха она, твоя Марьянка! Где подобрал такое сокровище?
Исполатов, внешне спокойный, и отвечал спокойно:
— Подобрал во Владивостоке… прямо с панели. Сам знаешь, от одного парохода до другого, когда билет уже на руках, выбрать порядочную времени не остается. Вот и взял какая попалась. Жить то ведь все равно как то надо… ;
— Смотри сам. Но люди сказывают, что, пока ты по охотам шастаешь, к ней явинский почтальон навещается.
Исполатов сумрачно оглядел длинные полки, прогнувшиеся от тяжести колониальных товаров: виски, ром, спирт, противная японская сакэ… ну, и белая — Смирновского завода.
— Заверни конфет с начинкой. Фунтов десять, — сказал траппер. — Пряников дай. Да сунь бутылку рома в кулек.
— Пожалте, — хмыкнул лавочник. — Тока не пойму я тебя — нешто ж стерву свою конфетами голубить станешь?
— Это не ей. Мне надо завернуть в Раковую.
На лице торговца возникло недоумение.
— Храни тебя бог, — сказал он. — Но помни, Сашка что проказа не сразу в человеке проявляется.
— Плевать! — Траппер шагнул из лавки на мороз.
Собаки дружно поднялись, разом отряхнувшись от снега.
…Исполатов уже давно облюбовал для охоты нелюдимые загорья и заречья Камчатки, и он не любил, если его спрашивали — откуда родом, когда сюда пришел и зачем? Лишь изредка траппер навещал уездный град Петропавловск, где сдавал пушнину в имперскую казну, а закупив провизии для зимовья, снова надолго исчезал в до ужаса безмолвных долинах.
Слегка тронув потяг вожака, он сказал:
— Кхо!
Упряжка сразу взяла нарты, аллюром.
А недалеко от Петропавловска, на берегу бухты Раковой, затаилась от людей камчатская колония прокаженных. Здесь никого не лечили, только изолировали от общества, и, кто попал в бухту Раковую, тот, считай, пропал для жизни на веки вечные… Первый, кого Исполатов встретил в лепрозории, был его приятель — огородник Матвей. При виде траппера лицо прокаженного расплылось в улыбке:
— Сашок! Друг ты наш… вот радость то нам.
Матвей протянул обезображенную болезнью руку, и она не повисла в воздухе — Исполатов крепко пожал се. С разговорами поднялись в просторную избу общежитие, появились в горнице и женщины, в основном старухи, но средь них была очень красивая камчадалка Наталья Ижева, полная молодуха с блестящими черными глазами, чуточку раскосыми. Исполатов распустил перед нею узорчатую шаль, купленную вчера в Петропавловске, накрыл ею плечи отверженной женщины.
— Это тебе… красуйся и дальше!